«Некогда было. Сенокос начнётся, так мама в пятом часу встанет, четыре часа, пока печку русскую истопит да и испечёт. Раньше жито сеяли, жали серпами. Житное, это самое, ну зерно, соберут – вот у нас жернов был в подполье под полом в уголку. Такие вот два камня, штука такая и вот дырочка: зерно туда сыплешь и вот мелешь, муку намелешь. Была корова. Но раньше были очень эти госпоставки большие были, так молока даже не доставалось – крыночку, если сэкономить. Сэкономится – вот мама кашу сварит, а так не пили молоко. Редко, когда спарят: в печку ставили – это называется парное молоко, пареное, она с корочкой такой. И вот она собьёт маслица немножечко и вот в каше вот так вот ямочку сделает в середине – и хлебаешь кашку, и макаешь, и вкусно! Сахар тоже, конечно, был тоже. Раньше кусковой такой был, головками прямо – здоровые такие! Мама косарём долбит, а потом щипцами на кусочки. Чай пили с самовара с угольного. На угле грели. Труба такая была, вот такой вот душничок был. И вот самовар нальёшь, туда угольков наспускаешь. Уголь морили. Была такая – морельница называлась, вот, и это, она с крышкой. И вот когда печку топят, уголь туда наложат и крышкой, это, закроют, и скажут: “Наморила угли-то?” – “Наморила”. А потом самовар-то вот этими угольками грели: лучинок нащеплют, подожгут, угольков туда наспускают, потом спустят лучинки-то с огнём и сверху ещё угольков – вот и самовар греется, закипит, вкусный такой чай. Морить – это когда угли охолонут совсем, охолонут там. Всё, они затухнут»

“We were very busy. When the haymaking started, my mother would get up at 5 o’clock, or at 4 o’clock, heat the Russian stove and bake bread. We used to sow barley, and to harvest it with sickles. When the barley was harvested, well, for the grain, we had a grinder in the cellar, in the corner. There were two stones, this kind of thingy and a hole: you had to pour the grain into this hole and grind it to make flour. We had a cow. But there existed those huge obligatory state deliveries, so there was very little milk left, and we could save but a small milk jug for ourselves. If it was possible to save some, we did not drink it; rather my mother would cook some porridge. Very rarely would we make some baked milk: to bake it, one had to put the milk in the stove, so that it would get a kind of a crust. Or my mother would churn some butter, then make a little hole in the porridge and put some butter in in – and you would slurp the porridge and dip in the butter, and it was delicious! Of course, we had sugar, too. We had lump sugar, you know, such huge sugar loaves! My mother would chisel a sugar loaf, and then break it into smaller pieces with sugar tongs. We used to drink tea from a samovar.  It was heated by coal. The samovar had a pipe, and a dushnik [a steam valve]. First, the samovar needed to be filled with water, and the coals were put inside the pipe. The coal needed to be prepared [the Russian word for this process was morit’]. There was a special device for this – moril’nitsa – a tank with a lid.  When the stove was heated, some coals were put in the tank, and the lid was closed, and they said: “Did you get the coals ready?” – “Yes, I did”. The samovar was heated with these coals: first, some wood splinters were chipped and put inside the pipe, they were set on fire; then some coals were added, and some more firewood, and even more coals were put on top – and then the samovar would heat up and the water would start boiling, and you would get some tasty tea. Morit’ – it meant to wait until the coals would cool down, get all cold. When they went out”

«У нас клеть была, типа как маленькой комнатки в коридоре: она вот так вот загорожена, заделана, дверь там, и там зерно в мешках хранили. Потом наберут зерна, подсушат его и потом, это самое, мололи. Смелют, муку высеют от зерна-то и потом, это самое, пекли. Олабыши назывались – высокие, в сковородочках. Такие вот сковородочки были, и вот: “напекла сегодня олабышей”. Закваску поставят в квашне. Квашня деревянная, такими обручками обделана и с ручечками такими. Сначала закваску ставят. Заквасится – потом растворяли. Ведь ни дрожжей, ничего не было. Вот напекут. Мама на сенокос рано вставала, напечёт олабышей, солонников ещё. Солонники тоже пекли, тоже вот с теста. Вот так вот раскатают, солью посолит и вот так пополам, испекали. А когда рыба идёт, так кулебяки пекли, рыбачили когда. Мама напечёт, когда навага вот икряная идёт, с икорок напечёт наваг. Ой, наважка-то красивая! А сейчас навага не такая стала уже»

“We had a klet’, a kind of a small room in the corridor: it was fenced off like this, sealed up, there was a door, and grain was stored in sacks there. When the grain was harvested and dried, we would, whatsit, grind it. When the flour had been grinded, it was sifted, whatsit, to remove the impurities, and then it was ready for baking. We baked olabyshi [a type of pie], they were fluffy, they were baked in little pans. There used to be these frying pans, and women would say: “I’ve made olabyshi today”. Zakvaska [the leaven] was fermented in a kvashnya.  Kvashnya was a wooden tub with hoops and handles. First, the leaven needed to be prepared. When it fermented, it was dissolved. We had neither yeast, nor anything else. Then we baked. My mother got up early for haymaking, and so she would bake some olabyshi, and also some soloniks. The solonicks were made from dough, too. The dough was rolled out like that, and then salted, and then divided in two, and then baked. When it was fishing season, when we fished, we would bake kulebyakas [fish pies]. When navaga [a variety of codfish found in northern waters] was breeding, there were many fish with caviar, so my mother would bake pies with navaga caviar. Oh, the fish was beautiful then! Today’s navaga is not like that”

«Как поспишь, так и встанешь – родителей уже нету, на столе положена еда. Все знали, кому где чего. Я вот как старшая была, девочка, так мне надо ведь было потом убрать посуду. Кто-нибудь ещё маленький был, так и не убежишь никуда – надо нянчиться. А идти – так уже с ним, и за руку, и на кукарешках несёшь. Детство такое было»

“When we woke up in the morning, our parents were not at home already, and the food was lying on the table. Everyone knew what he or she had to do. I was the oldest child, and a girl, so I had to clean the table after meals. There were smaller kids in the house, so I could not go anywhere as I had to babysit. And if I needed to go somewhere, I had to take them with me, lead them by the hand or give them a piggyback. That’s what my childhood was like”

Делов в деревне очень много: то дрова пилишь, то ещё чего-то делаешь, всякие дела. Бегать было некогда, как теперь бегают. Я теперь смотрю, вот у меня правнуки теперь есть, я говорю: “Вот вам хорошо живется”. Ничегошеньки-то им не надо делать. Одеты, обуты, наряжены, сытые, умные. Ну вот что ещё надо? Жизнь, вот по сравнению вот как я росла, даже как я свои детей растила и как они теперь растут, это большая разница, вообще большая разница. Тогда очень мало было одежды, очень мало было обуви. Обувь – это вообще была, это беда была, чистая беда. Какой-то год были одни валенки с братом на двоих. Он улетит [убежит], весь день проходит, а я сиди дома. Тяжёлая жизнь была»

“There was always a lot to do in the village: you were either sawing firewood, or doing something else, there was a lot of work. There was no time for just running around, like today’s kids. I have several great grandchildren now, and I keep saying: “You are living a good life”. They don’t have to do any chores. They have clothes and shoes, they are dressed up, well-fed and smart. Well, what else do you need? In general, there’s a big difference between the way I grew up and the way they are growing up now. We had very little clothes, and rarely any shoes. The shoes were a disaster, a real disaster. One year my brother and I had one pair of felt boots for two. So if he dashed off [ran away] and was out all day, I simply couldn’t go anywhere. It was a hard life”